Святослав. Болгария - Страница 48

После обеда княгиня почувствовала недомогание, а к вечеру совсем слегла. Состояние её стало ухудшаться с каждым часом. Византийские священнослужители во главе с отцом Алексисом правили службы и беспрестанно читали молебны о здравии. Но связь Ольги с окружающим миром становилась всё тоньше, ещё недавно грозная повелительница, она всё чаще оказывалась во власти горячечного бреда, каких-то отрывков из прожитой жизни, неясных расплывчатых видений. Время от времени она видела подле себя то Алексиса, то предыдущего духовника, то императора Константина. Явь мешалась с Навью и теряла чёткие границы. Было жарко, мутило, пищу она уже не принимала.

Потом видения пошли страшные и неприятные – рогатые и косматые существа, мерзкие черви и прочая нечисть, словно ожившая из той картины страшных мук грешников в Аиде.

И вдруг однажды всё прекратилось. Липкий жар и тошнота отступили, тело перестало чувствоваться, а в мыслях обнаружилась необычайная лёгкость и ясность. Ольга вдруг во всей полноте осознала: всё, наступает Конец! Такая чёткость мысли случалась и раньше, но подобной глубины и объёма восприятия мира не было никогда! Это было похоже на то, как у них в Плескове зимой отец выставлял перебродившую из ягод с мёдом брагу на мороз. Холод быстро сковывал мутную жидкость, превращая её в грязный лёд, и только чистая хмельная суть браги не замерзала, и её сливали в сосуд. Жидкость была прозрачной как слеза, и загоралась от поднесённой лучины синим почти невидимым пламенем.

Такое сейчас случилось и с Ольгой. Тело её уже умерло, а все уголки больного сознания, замусоренные кошмарными видениями, вдруг очистились ледяным дыханием смерти. Осталось всё только сильное и первородное, только эта часть ещё отделяла Живу от Морока. И Ольга в один миг увидела всю свою жизнь. Нет, не вспомнила, как об этом рассказывают досужие басни, а именно узрела, будто русло реки, пробившей себе путь через гранитные скалы на вольный простор. Многое, казавшееся значительным и важным, потеряло всякий смысл, стало пустым и ненужным. Что такое власть и каждодневные заботы княгини Киевской Руси по сравнению с вольной жизнью Прекрасы средь белых снегов и вековых елей Плесковщины?! Всё равно как немощная больная плоть старости в сравнении с юным девичьим телом, распаренным в бане, а затем омытым в ледяной проруби!

«Выходит, как-то незаметно для себя самой я изжила в душе Прекрасу и тем самым утратила любовь сына. Он ведь любил меня как мать, а не важную, властную, а порой жестокую княгиню. Ведь у него осталась душа гордого и свободного пардуса, душа матери-Прекрасы, простая и ясная, как плесковские лесные просторы, чистые родники и белейшие в мире снега!

Вот он – Страшный Суд, страшнее не бывает! Когда понимаешь всё, до последней мелочи, и ничего уже не можешь сделать, исправить, изменить! Ничего!!! Что пред этим судом византийские муки Аида? Святославушка, как я хочу увидеть тебя, твою возлюбленную и твоего сыночка, моего внука, это ведь они, чёрные вороны, кружащие надо мной, убили их, а теперь и меня, проклятые!! А-а-а, сынок, родимый, приди ко мне, прогони их, прости меня!» – старалась крикнуть Ольга, но тело уже было неподвластно ей, уста перестали быть послушными, и вместо слов вырывалось неясное бормотание.

Как сквозь туман она узрела у смертного одра Святослава и троих внуков, со страхом глядящих на умирающую бабушку. Из горла Ольги вырвался хрип, приподнявшаяся было рука дёрнулась, а потом бессильно упала на полог. Как будто издалека донёсся голос отца Алексиса о том, что великая княгиня прощается со своими чадами и желает осенить их крестным знамением. Его объёмная стать заслонила от умирающей сына и внуков, и это было последним, что увидела Прекраса-Ольга, прежде чем испустила последний вздох.

Началась суматоха. Святослав постоял ещё немного и вышел из душной от ладана и заунывного греческого песнопения материной светлицы.

И лишь когда хоронили Ольгу, в душе Святослава словно прорвалась запруда – он плакал горькими и безутешными слезами, как это бывало в детстве. И сыновья – одиннадцатилетний Ярополк, десятилетний Олег и семилетний Владимир, – глядя на отца, рыдали во весь голос.

Ольгу предали земле по христианским обычаям, как она просила, без сожжения и славянской тризны, Святослав ни во что не вмешивался.

На дворе стоял знойный месяц липень.

Как ни стремился Святослав на Дунай, на зиму ему пришлось остаться в Киеве: лежавшие прежде на Ольге разные государственные дела требовали своего решения.

Патрикий Калокир сидел за крепким столом в доме воеводы Зворыки в Переяславце.

– Разумеешь, брат Калокир, князь-то наш в оговорённый срок вернуться не смог, мать Ольга умерла, стало быть, все заботы княжества на Святославовы плечи легли. Так что здесь мы, его сотоварищи боевые, обязаны сами со всеми делами справляться, как того Лад да Ряд русский требует. За оставшиеся войска я отвечаю, а вот со сбором дани осенней с торговых градов прошу тебя помочь нашему казначею. Ты же в сих делах сведущ и языки знаешь, чтоб с купцами да наместниками в тех градах толковать. Воинов я тебе, само собой, дам. Ну как, договорились?

– Что ж, – пожал плечами патрикий, – я всегда готов помочь князю Святославу. – А про себя обрадовался поручению, потому что сидеть на одном месте ему уже порядком надоело.

Через два дня он с отрядом из сотни воинов и княжеским казначеем отправился по прибрежным торговым градам Добруджи, взимая также налог с купцов, заходящих на своих лодиях в порты, принадлежащие теперь Киевской Руси. В городе Томы молодой патрикий неожиданно столкнулся на одном из торжищ с человеком, встрече с которым обрадовался несказанно, и даже слегка прослезился. Это был не просто купец из родного Херсонеса, но и знакомец отца. Калокир, не помня себя, бросился к Панкратию и заключил его в своих сильных объятиях, от которых тщедушный лысоватый купец едва не задохнулся.